Греза — по В. И. Далю: мечта, блажь, мнимое видение, бред, игра воображенья во сне, в горячке или наяву, при одностороннем направлении ума. Оксфордский словарь толкует грезы как мысленное «блуждание» фантазии в бодрствующем состоянии. Символизм провозглашает грезы, отличные от мечты и сна, как творчески-продуктивное состояние сознания в междумирии — знамя своей деятельности.
Выполненная в красном дереве скульптура демонстрирует широкие возможности материала: от полировки, обнажающей текстуру дерева и передающей плавную текучесть форм, до взрыхленной поверхности со следами резца, динамичной и дышащей. Соединение этих техник, столь популярное в скульптуре конца XIX — начала XX веков, адекватно символическому смыслу произведения. Сидящая согбенная женская фигура с прижатыми под грудь коленями, закрывшаяся руками, не раскрывает лица — устремления очевидно связаны с миром нездешним, потусторонним. Характеристику этой обращенной внутрь себя фигуры следует искать в свойствах ритмов. Сон в таком положении невозможен, а вот переживания, очевидно владеющие женщиной, определимы. Замедленное движение текучих форм звучало бы печально, если б не резкие сгибы в суставах, привносящие остроту, даже надрыв в общее минорное настроение, но до драматизма вследствие своей размеренной упорядоченности эти ритмы не дотягивают. Мерность возвратного движения усилена фактурой обработанного резцом постамента. Можно полагать, что именно меланхолические грезы с потенциальным развитием до поры скрытой, зреющей динамики творчества безраздельно владеют персонажем.
… В небе пронесся красный конь. Кажется? Может быть, да, а может быть, и нет, ведь, вероятно, вся Вселенная могла мне показаться или привидеться во сне. И вознесся этот красный конь под облака, а облака, казалось, были созданы из ваты — розовой сахарной ваты, которая парила в небе, и ее куда-то уносил ветер, теплый ветер из далекой Африки, где никогда не идут дожди.
Чем выше в небо, тем ближе бог.
Об этом знают дожди и птицы.
Воздушный змей дотянуться смог
До облаков — а назад не спуститься.
Какими кажутся с высоты
Маленькими и смешными люди.
Душа из боли и пустоты…
Господи, что же с ними будет?!
Вот бы им тоже по два крыла
Или огромных воздушных шара.
Я только что на земле была
И вдруг — полетела… Нет, побежала!
Как все кружится! Изнутри
Словно бы тоже прорезались крылья.
В детстве боялась ли я высоты?
Но они как раз в детстве у меня были!
Шаг — через лужу, второй — наобум.
Доченька, посмотри на дорогу!
Мама кричала не мне, а двум
Птицам, в объятии слившимся строгом.
И я была не собой, не тобой —
Была я облаком, сахарной ватой,
И было сладко жить. И большой
Передо мной мир лежал крылатый…
…Взошло солнце и наступило утро.
… Свет проникал в комнату, извиваясь, как китайский дракон. Это был не просто луч света, а яркое огненное чудовище, которое то ли угрожало, то ли предупреждало о чем-то. Я сидела в кресле и смотрела прямо на него, не понимая, что оно делает здесь, в нашем захолустье, посреди глубокой зимы, так резко контрастируя с окружающим пространством, раскаляя воздух и растапливая весь выпавший за это время снег своим огненным дыханием.
Жизнь как гирлянда — то горит, то мигает.
Сердце как воск от свечи, и все тает, тает…
И заключённый в теле твоём человек
Свой продолжает полет —
Или просто бег.
… В тот вечер кто-то запустил в небо китайский фонарик.
…Желтое сияние странным образом успокаивало. Оно отражалось в бесконечно прекрасной субстанции, покачивалось вместе с ней, ныряло в него и снова оказывалось снаружи. Цвет его был мягким, приглушенным, оно меняло очертания, то превращаясь в строго очерченный, идеальный шар, то размывалось, становясь пятном, похожим на кляксу, которую нерадивый ученик посадил в своей тетрадке. Мне было приятно любоваться им издалека, а ноги утопали в уже успевшем остыть песке, и в этот момент казалось, что ничто плохое никогда не случится.
Старый маяк. Несусветная даль.
Хочется в муфту закутать, как встарь
Замёрзшие руки, и просто брести,
Перед собою не видя пути.
Мимо прохожих в вороньих плащах,
Осени, призванной вечно стращать
Сном, непогодой, схожденьем с ума.
Мама, ты помнишь, какой я была?..
Мимо ветрами обласканных крыш,
Мимо окна: все ты смотришь, грустишь…
Господи,
почему всегда мимо?
Я ли любила? Была ли любима?
Помнится, сердцу хотелось летать.
Во мне цвёл цветок — ни полить, ни сорвать.
Я будто жила в двух шагах от земли,
И все приключения были мои.
Но вечер затих. Кот свернулся в клубок.
Ты стар, но не мудр, ты как перст одинок.
Той ласточки прерван свободный полет.
А в доме напротив
Никто не живёт.
… Смотрителем маяка был старик, который любил курить трубку и читать Хэмингуэя.
… Он спрятался в траве, этот маленький и хитрый гном. Я слегка коснулась пальцем его смешного колпачка и задала какой-то дурацкий вопрос, вроде, как тебя зовут, малыш? Конечно же, он ничего не ответил, вероятно потому, что никакого гнома и вовсе не существовало, а я просто лежала на траве и вдыхала запахи лета — полной грудью, так, чтобы не упустить ни один оттенок этого прекрасного аромата, который хотелось задержать в груди навсегда.
Мы считали лето прошедшим детством.
Мы лепили из глины, будто из теста.
Наши игры были насквозь наивны.
Я носила, помню, индейское имя —
То ли зоркий Джо, то ли что-то вроде.
Нам пора домой, солнце ведь заходит,
И уже кричат нам на всю деревню.
Ждёт вечерний чай — первобытный, древний.
Золотые тени дорогу косят.
Посвежело. Стал ароматным воздух.
По траве уже не пройдешь босая.
И камин потрескивает, угасая.
Ночь такая, что, шелестя страницей,
Начинаешь верить во все, что снится.
И вдали действительно парус алый,
Не его ль Ассоль, помнится, встречала?..
Тихо клонит в сон. Тяжелеют веки.
Песнь лесной совы отдается эхом.
И ты падаешь, не смотря на часы,
На постель, чуть влажную
От росы…
… Мне никогда не хотелось взрослеть.
… У этой птицы были чудесные голубые перья. Ее хотелось поймать, чтобы дотронуться до этой первозданной красоты, но это никак не удавалось сделать. Я вспомнила пьесу «Синяя птица» Метерлинка, вспомнила спектакль во МХАТе, и в тот момент поняла, что остается только ждать, когда она сама приземлится на твоем подоконнике.
Говорить давай о вещах хороших:
Помнишь, как волосы в детстве взъерошил
Ветер, и ты полетел с обрыва
На своем трехколесном? И мимо, мимо
Облака, высоченные сосны, лето
Бирюзового, алого, синего цвета.
Ведь захочешь писать — и не хватит красок —
щебетание птиц и стрекозьи пляски.
Заколдованный лес как магнитом манит.
С петухами, до первой росы — за грибами.
Оседает роса на цветных сапожках.
Хорошо так, что хочется плакать. Боже,
Это нам подарено, это — живо.
И не выплакать слез всех плакучей иве,
Вечно течь реке в направлении верном,
Защищая от сглаза и всякой скверны.
Так давай говорить о вещах хороших.
Будущее не измерить прошлым.
Держись стороны там, где свет, а не тень.
Ты — бесконечность. И аз есмь.
… Настоящее счастье — это самые простые вещи.
… Видение не давало покоя с самого детства, странно изводило, мешало спать по ночам. Это была река, которую я пыталась перейти вброд, но мне этого никак не удавалось. Самое странное заключалось в том, что воды ее были глубокого синего цвета — такого, каким бывает небо в час перед наступлением ночи, густого, даже какого-то древнего, явившегося из самых дальних далей, в которые порой хотелось убежать навсегда.
В дождь затихает пространство, ведь, кажется, дождь —
Квинтэссенция пролитых слез и непрожитой боли.
Говорить стоит шепотом. Вдруг ненароком спугнешь
Синюю птицу, и та улетит на волю?
А лететь далеко, за далёкие тысячи лет,
Где любимые счастливы, а дорогие — живы.
Я искала тот самый заветный счастливый билет.
И он был у меня, но куда я его положила?
Ненароком в трамвае кондуктор мне как-то сказал:
В этой жизни должны совпадать только
Цифры и буквы.
Помню, мы тогда ехали на
Ленинградский вокзал —
Все хорошие поезда
Улетают оттуда.
В направлении дальних галактик и радостных лиц,
Где возможно быть вместе, а не физически рядом,
Там, где множество синих прекрасных и сказочных птиц
Смотрят в звёздную ночь непонятным пристальным взглядом…
… Я всегда мечтала научиться писать маслом, но меня слушалась только акварель.
…Настенные часы расплавились и потекли по стене вязкой фиолетовой массой. Я лежала в постели при свете ночника и тщетно пыталась уснуть, считая про себя секунды: один, два, три… Меня обрадовало, что они исчезли, поскольку четкость и размеренность всегда раздражали меня, мне нравились мягкие обтекаемые формы — ветра, воздуха, воды. Так исчезло время, я, наконец, перестала считать и погрузилась в теплый сон, и мне снилась радуга-дуга, мостом нависшая надо мной и оберегающая от всяческих бед.
Я со временем в ссоре. Я тот птицелов,
Что с дырявым сачком бежит слепо на зов
Раздразнивших его, беспокойных минут.
Вот и кончилось всё. Но минуты идут.
Я со временем в ссоре. Я четки-часы
С безмятежностью Будды готова крутить,
Но они превращаются в воду, и вот —
Ни часов, ни столетий. Но время идёт.
Я со временем в ссоре и я отстаю
На какую-то долю секунды. Мою
Жизнь как будто бы кто-то
Приостановил.
Мой корабль летел? Оказалось, что
Плыл.
Ну а что, если всё-таки наоборот?
Стрелки вспять повернуть,
Перейти реку вброд,
Не закат провожать, а с улыбкой — рассвет?..
Улыбнись, не печалься. Ведь времени
Нет.